Граммофон.

В одном из последних сборников альманаха «Перекресток» была напечатана документальная повесть члена лиги курских писателей Александра Щигленко. Эта повесть – воспоминания ребенка войны с символичным названием «Иду и возвращаюсь» была отмечена жюри конкурса имени писателя Константина Воробьева. Сегодня мы публикуем новое произведение Александра Петровича. Тот, кто впервые когда-либо напечатался в газете, помнит, вероятно, неожиданный прилив горделивого чувства собственной важности, что до смешного схоже с тем щенячьим восторгом чеховского героя из рассказа «Радость», прочитавшего газетную заметку о себе, как он, будучи нетрезвым, попал под лошадь извозчика: «Ведь теперь меня знает вся Россия!». И я (о, святая простота!) скупил тогда в киоске «Союзпечати» изрядную пачку газет со своей «Пепельницей» и гордо зашагал по поселку, искоса поглядывая на прохожих, пытаясь поймать их восторженный взгляд. Но странное дело – все равнодушно проходили мимо, и лишь знакомые приветствовали меня по обыкновению кивком головы. К счастью, мнимая гордыня недолго затмевала мне свет, спустя уже неделю всё вернулось в привычное русло: работа, встречи в «Литре», новые сюжеты. Наивные представления о народном интересе к своей «Пепельнице» развеялись окончательно. Но однажды… Однажды вечером дежурная тётя Клава, отвечавшая за допуск посторонних в общежитие, передала через кого-то, чтобы я вышел на вахту. Меня ожидал незнакомый пожилой человек в зимнем дорогом пальто и меховой шапке, что было непривычно для обитателей нашей общаги, ходивших преимущественно в брезентовых бушлатах и телогрейках. В руке он держал небольшой чемоданчик с потертыми углами. – Меламед Юрий Соломонович, - представился гость. – Вы меня, быть может, даже знаете: я работаю заместителем главного бухгалтера стройуправления. При этих словах строгая тётя Клава, обычно не допускавшая никаких снисхождений к посетителям, подобрела лицом и предложила нам пройти для беседы в красный уголок. – Можете смеяться надо мной, – начал Юрий Соломонович, – но все эти дни я думал о том граммофоне, что не продал вам жадный старьевщик из вашей «Пепельницы», заломив за него цену дороже Лувра. – Понимаете, – смущенно пробормотал я, – там ведь речь о герое рассказа, а не обо мне… – Понимаю, почему не понять, – продолжил гость. – Я, упаси господи, не писатель, но связь между автором и персонажем иногда-таки вижу. Возьмите хотя бы Пушкина и Евгения Онегина. Вы, извините, откуда родом? Из-под Житомира? О чем мы тогда говорим? Так вот, я хочу подарить именно вам граммофон… Юрий Соломонович поставил на стол потертый чемоданчик и открыл его. Под его крышкой был встроен плоский рупор с блестящей изогнутой трубкой мембраны, а рядом с диском для пластинок читалась надпись: «Артель «Граммофон», Ленинград». Меламед приладил пластинку, вставил в мембрану маленькую стальную иголку, завел ручкой пружину и после легкого шороха послышался далекий голос певца: «Осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане…». – Это Вадим Козин, довоенная запись, Ногинский завод грампластинок, – произнес он. – Вот вам в придачу ещё десяток старых пластинок и пакетик граммофонных игл. Изделия редкие, берегите их. – Юрий Соломонович, вы это всерьез? – изумился я, не веря в происходящее. – А то что же? Шучу, что ли? И хотя еврея без шуток не бывает, но здесь другой коленкор. Говорят: добрые дела – дороже денег. Только не надо их откладывать на потом. Вот дядя Сема из вашего рассказа не поспел вовремя поставить комиссару на стол свою пепельницу, а тот взял да уехал. Ваше сочинение, скажу по правде, меня очень тронуло, в нем много честных слов о нашей необъяснимой судьбе. Иные люди, не про нас будет сказано, по бедности ума лишь злословят на этот счет…. Поэтому не стесняйтесь, владейте, вы ведь хотели иметь эту вещь? И он решительно пододвинул ко мне граммофон… После ухода Юрия Соломоновича в мою комнату набилось столько народу, что приходилось сидеть на подоконнике и даже на полу. Казалось невероятным, что здесь, в далеком таежном поселке, среди заснеженных сопок звучат, как будто наяву, завораживающие голоса Леонида и Эдит Утесовых, Клавдии Шульженко, Изабеллы Юрьевой, Ляли Черной, Вадима Козина, Георгия Виноградова…. Многие из моих соседей по общежитию слушали их, возможно, впервые. Я как мог, оберегал свой подарок и, уходя на работу, оставлял его под присмотром надежных друзей. С Юрием Соломоновичем виделся потом всего несколько раз в стройуправлении. Он мимоходом улыбался мне в ответ на приветствие. Меламед вскоре уволился и уехал насовсем. Я об этом узнал, к сожалению, поздно и долго потом досадовал, что не расспросил моего дарителя, как и когда, попал к нему этот граммофон, у которого, судя по потертым углам, было весьма интересное прошлое. Но спустя несколько лет история подаренного мне граммофона получила неожиданное продолжение. Случилось так, что после публикации «Пепельницы» я стал сотрудничать с газетой, получая иногда редакционные задания. По одному из них меня и фотографа отправили на служебном газике в соседний большой город, чтобы сделать репортаж из пансионата для пожилых людей – эта тема уже волновала многих ветеранов стройки. Граммофон и пластинки, дабы соседи без спроса ими не пользовались, я прихватил с собой. Директор пансионата, молодая женщина с участливым лицом, радушно показывала свое хозяйство: уютные комнаты, просторную столовую, врачебный кабинет, окружающий здание небольшой парк, а затем пригласила в зал, где постояльцы собрались у телевизора, показывавшего какой-то праздничный эстрадный концерт. «Это мероприятие по программе музыкальной терапии», - шепнула нам директор. Однако зрители, милые старушки и степенные старики, смотрели на экран молча и безучастно, явно не испытывая душевного подъема от данной «терапии». Но все сразу же оживились, когда директор представила гостей: «Это корреспонденты, из газеты». На нас посыпались вопросы, требования и жалобы: «Разве это песни? Ни мелодии, ни слов, сплошное бесстыдство: гоп-стоп да полуобнаженные девицы», «Вы скажите там, в Москве: такая эстрада действует людям на психику», «Где народные певцы?»… – Эх, помню, приезжали к нам на фронт артисты, пели «Катюшу», «Синий платочек», – вступил в разговор сухонький старик со скуластым лицом. – А ещё помню: был в нашей части патефон. Всегда заводили его в дни передышки. Даже стихи о нем сочинили: «Принесло судьбою в третий батальон старенький Коломенский походный патефон»… И тут меня осенило: – Дорогие ветераны, это важно, подождите, я сейчас, – и бросился во двор к нашей машине. Через минуту на глазах у всех я уже ставил граммофонную пластинку. Ко мне подошел фронтовик, вспомнивший стихи о батальонном патефоне, и попросил: – Дозвольте мне, пожалуйста. Я с этой техникой знаком, не подведу. Вокруг моего граммофона сгрудились все обитатели пансионата. О телевизоре все забыли – одна пластинка сменяла другую. Я смотрел на притихших, задумавшихся людей, которые под любимые полузабытые песни вспоминали, наверное, свою молодость, родительский дом, родные лица… Перед отъездом пожилые люди окружили нас со всех сторон: – Будьте так милосердны, оставьте нам ваш старинный проигрыватель хотя бы еще на пару дней. Нет-нет, мы его не повредим, не бойтесь! Директор вышла нас провожать и предложила: – Может, вы нам граммофон продадите? Сами видите, как ожили люди. У меня по смете на такие покупки предусмотрены деньги. Из-за неприкрытой двери была слышна очередная пластинка: «Hе уходи, еще не спето столько песен, Еще звенит в гитаpе каждая стpуна».... Ах, милый директор, подумал я и вспомнил Юрия Соломоновича: «Есть вещи дороже денег»… Александр Щигленко.В одном из последних сборников альманаха «Перекресток» была напечатана документальная повесть члена лиги курских писателей Александра Щигленко. Эта повесть – воспоминания ребенка войны с символичным названием «Иду и возвращаюсь» была отмечена жюри конкурса имени писателя Константина Воробьева. Сегодня мы публикуем новое произведение Александра Петровича. Тот, кто впервые когда-либо напечатался в газете, помнит, вероятно, неожиданный прилив горделивого чувства собственной важности, что до смешного схоже с тем щенячьим восторгом чеховского героя из рассказа «Радость», прочитавшего газетную заметку о себе, как он, будучи нетрезвым, попал под лошадь извозчика: «Ведь теперь меня знает вся Россия!». И я (о, святая простота!) скупил тогда в киоске «Союзпечати» изрядную пачку газет со своей «Пепельницей» и гордо зашагал по поселку, искоса поглядывая на прохожих, пытаясь поймать их восторженный взгляд. Но странное дело – все равнодушно проходили мимо, и лишь знакомые приветствовали меня по обыкновению кивком головы. К счастью, мнимая гордыня недолго затмевала мне свет, спустя уже неделю всё вернулось в привычное русло: работа, встречи в «Литре», новые сюжеты. Наивные представления о народном интересе к своей «Пепельнице» развеялись окончательно. Но однажды… Однажды вечером дежурная тётя Клава, отвечавшая за допуск посторонних в общежитие, передала через кого-то, чтобы я вышел на вахту. Меня ожидал незнакомый пожилой человек в зимнем дорогом пальто и меховой шапке, что было непривычно для обитателей нашей общаги, ходивших преимущественно в брезентовых бушлатах и телогрейках. В руке он держал небольшой чемоданчик с потертыми углами. – Меламед Юрий Соломонович, - представился гость. – Вы меня, быть может, даже знаете: я работаю заместителем главного бухгалтера стройуправления. При этих словах строгая тётя Клава, обычно не допускавшая никаких снисхождений к посетителям, подобрела лицом и предложила нам пройти для беседы в красный уголок. – Можете смеяться надо мной, – начал Юрий Соломонович, – но все эти дни я думал о том граммофоне, что не продал вам жадный старьевщик из вашей «Пепельницы», заломив за него цену дороже Лувра. – Понимаете, – смущенно пробормотал я, – там ведь речь о герое рассказа, а не обо мне… – Понимаю, почему не понять, – продолжил гость. – Я, упаси господи, не писатель, но связь между автором и персонажем иногда-таки вижу. Возьмите хотя бы Пушкина и Евгения Онегина. Вы, извините, откуда родом? Из-под Житомира? О чем мы тогда говорим? Так вот, я хочу подарить именно вам граммофон… Юрий Соломонович поставил на стол потертый чемоданчик и открыл его. Под его крышкой был встроен плоский рупор с блестящей изогнутой трубкой мембраны, а рядом с диском для пластинок читалась надпись: «Артель «Граммофон», Ленинград». Меламед приладил пластинку, вставил в мембрану маленькую стальную иголку, завел ручкой пружину и после легкого шороха послышался далекий голос певца: «Осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане…». – Это Вадим Козин, довоенная запись, Ногинский завод грампластинок, – произнес он. – Вот вам в придачу ещё десяток старых пластинок и пакетик граммофонных игл. Изделия редкие, берегите их. – Юрий Соломонович, вы это всерьез? – изумился я, не веря в происходящее. – А то что же? Шучу, что ли? И хотя еврея без шуток не бывает, но здесь другой коленкор. Говорят: добрые дела – дороже денег. Только не надо их откладывать на потом. Вот дядя Сема из вашего рассказа не поспел вовремя поставить комиссару на стол свою пепельницу, а тот взял да уехал. Ваше сочинение, скажу по правде, меня очень тронуло, в нем много честных слов о нашей необъяснимой судьбе. Иные люди, не про нас будет сказано, по бедности ума лишь злословят на этот счет…. Поэтому не стесняйтесь, владейте, вы ведь хотели иметь эту вещь? И он решительно пододвинул ко мне граммофон… После ухода Юрия Соломоновича в мою комнату набилось столько народу, что приходилось сидеть на подоконнике и даже на полу. Казалось невероятным, что здесь, в далеком таежном поселке, среди заснеженных сопок звучат, как будто наяву, завораживающие голоса Леонида и Эдит Утесовых, Клавдии Шульженко, Изабеллы Юрьевой, Ляли Черной, Вадима Козина, Георгия Виноградова…. Многие из моих соседей по общежитию слушали их, возможно, впервые. Я как мог, оберегал свой подарок и, уходя на работу, оставлял его под присмотром надежных друзей. С Юрием Соломоновичем виделся потом всего несколько раз в стройуправлении. Он мимоходом улыбался мне в ответ на приветствие. Меламед вскоре уволился и уехал насовсем. Я об этом узнал, к сожалению, поздно и долго потом досадовал, что не расспросил моего дарителя, как и когда, попал к нему этот граммофон, у которого, судя по потертым углам, было весьма интересное прошлое. Но спустя несколько лет история подаренного мне граммофона получила неожиданное продолжение. Случилось так, что после публикации «Пепельницы» я стал сотрудничать с газетой, получая иногда редакционные задания. По одному из них меня и фотографа отправили на служебном газике в соседний большой город, чтобы сделать репортаж из пансионата для пожилых людей – эта тема уже волновала многих ветеранов стройки. Граммофон и пластинки, дабы соседи без спроса ими не пользовались, я прихватил с собой. Директор пансионата, молодая женщина с участливым лицом, радушно показывала свое хозяйство: уютные комнаты, просторную столовую, врачебный кабинет, окружающий здание небольшой парк, а затем пригласила в зал, где постояльцы собрались у телевизора, показывавшего какой-то праздничный эстрадный концерт. «Это мероприятие по программе музыкальной терапии», - шепнула нам директор. Однако зрители, милые старушки и степенные старики, смотрели на экран молча и безучастно, явно не испытывая душевного подъема от данной «терапии». Но все сразу же оживились, когда директор представила гостей: «Это корреспонденты, из газеты». На нас посыпались вопросы, требования и жалобы: «Разве это песни? Ни мелодии, ни слов, сплошное бесстыдство: гоп-стоп да полуобнаженные девицы», «Вы скажите там, в Москве: такая эстрада действует людям на психику», «Где народные певцы?»… – Эх, помню, приезжали к нам на фронт артисты, пели «Катюшу», «Синий платочек», – вступил в разговор сухонький старик со скуластым лицом. – А ещё помню: был в нашей части патефон. Всегда заводили его в дни передышки. Даже стихи о нем сочинили: «Принесло судьбою в третий батальон старенький Коломенский походный патефон»… И тут меня осенило: – Дорогие ветераны, это важно, подождите, я сейчас, – и бросился во двор к нашей машине. Через минуту на глазах у всех я уже ставил граммофонную пластинку. Ко мне подошел фронтовик, вспомнивший стихи о батальонном патефоне, и попросил: – Дозвольте мне, пожалуйста. Я с этой техникой знаком, не подведу. Вокруг моего граммофона сгрудились все обитатели пансионата. О телевизоре все забыли – одна пластинка сменяла другую. Я смотрел на притихших, задумавшихся людей, которые под любимые полузабытые песни вспоминали, наверное, свою молодость, родительский дом, родные лица… Перед отъездом пожилые люди окружили нас со всех сторон: – Будьте так милосердны, оставьте нам ваш старинный проигрыватель хотя бы еще на пару дней. Нет-нет, мы его не повредим, не бойтесь! Директор вышла нас провожать и предложила: – Может, вы нам граммофон продадите? Сами видите, как ожили люди. У меня по смете на такие покупки предусмотрены деньги. Из-за неприкрытой двери была слышна очередная пластинка: «Hе уходи, еще не спето столько песен, Еще звенит в гитаpе каждая стpуна».... Ах, милый директор, подумал я и вспомнил Юрия Соломоновича: «Есть вещи дороже денег»… Александр ЩигленкоВ одном из последних сборников альманаха «Перекресток» была напечатана документальная повесть члена лиги курских писателей Александра Щигленко. Эта повесть – воспоминания ребенка войны с символичным названием «Иду и возвращаюсь» была отмечена жюри конкурса имени писателя Константина Воробьева. Сегодня мы публикуем новое произведение Александра Петровича. Тот, кто впервые когда-либо напечатался в газете, помнит, вероятно, неожиданный прилив горделивого чувства собственной важности, что до смешного схоже с тем щенячьим восторгом чеховского героя из рассказа «Радость», прочитавшего газетную заметку о себе, как он, будучи нетрезвым, попал под лошадь извозчика: «Ведь теперь меня знает вся Россия!». И я (о, святая простота!) скупил тогда в киоске «Союзпечати» изрядную пачку газет со своей «Пепельницей» и гордо зашагал по поселку, искоса поглядывая на прохожих, пытаясь поймать их восторженный взгляд. Но странное дело – все равнодушно проходили мимо, и лишь знакомые приветствовали меня по обыкновению кивком головы. К счастью, мнимая гордыня недолго затмевала мне свет, спустя уже неделю всё вернулось в привычное русло: работа, встречи в «Литре», новые сюжеты. Наивные представления о народном интересе к своей «Пепельнице» развеялись окончательно. Но однажды… Однажды вечером дежурная тётя Клава, отвечавшая за допуск посторонних в общежитие, передала через кого-то, чтобы я вышел на вахту. Меня ожидал незнакомый пожилой человек в зимнем дорогом пальто и меховой шапке, что было непривычно для обитателей нашей общаги, ходивших преимущественно в брезентовых бушлатах и телогрейках. В руке он держал небольшой чемоданчик с потертыми углами. – Меламед Юрий Соломонович, - представился гость. – Вы меня, быть может, даже знаете: я работаю заместителем главного бухгалтера стройуправления. При этих словах строгая тётя Клава, обычно не допускавшая никаких снисхождений к посетителям, подобрела лицом и предложила нам пройти для беседы в красный уголок. – Можете смеяться надо мной, – начал Юрий Соломонович, – но все эти дни я думал о том граммофоне, что не продал вам жадный старьевщик из вашей «Пепельницы», заломив за него цену дороже Лувра. – Понимаете, – смущенно пробормотал я, – там ведь речь о герое рассказа, а не обо мне… – Понимаю, почему не понять, – продолжил гость. – Я, упаси господи, не писатель, но связь между автором и персонажем иногда-таки вижу. Возьмите хотя бы Пушкина и Евгения Онегина. Вы, извините, откуда родом? Из-под Житомира? О чем мы тогда говорим? Так вот, я хочу подарить именно вам граммофон… Юрий Соломонович поставил на стол потертый чемоданчик и открыл его. Под его крышкой был встроен плоский рупор с блестящей изогнутой трубкой мембраны, а рядом с диском для пластинок читалась надпись: «Артель «Граммофон», Ленинград». Меламед приладил пластинку, вставил в мембрану маленькую стальную иголку, завел ручкой пружину и после легкого шороха послышался далекий голос певца: «Осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане…». – Это Вадим Козин, довоенная запись, Ногинский завод грампластинок, – произнес он. – Вот вам в придачу ещё десяток старых пластинок и пакетик граммофонных игл. Изделия редкие, берегите их. – Юрий Соломонович, вы это всерьез? – изумился я, не веря в происходящее. – А то что же? Шучу, что ли? И хотя еврея без шуток не бывает, но здесь другой коленкор. Говорят: добрые дела – дороже денег. Только не надо их откладывать на потом. Вот дядя Сема из вашего рассказа не поспел вовремя поставить комиссару на стол свою пепельницу, а тот взял да уехал. Ваше сочинение, скажу по правде, меня очень тронуло, в нем много честных слов о нашей необъяснимой судьбе. Иные люди, не про нас будет сказано, по бедности ума лишь злословят на этот счет…. Поэтому не стесняйтесь, владейте, вы ведь хотели иметь эту вещь? И он решительно пододвинул ко мне граммофон… После ухода Юрия Соломоновича в мою комнату набилось столько народу, что приходилось сидеть на подоконнике и даже на полу. Казалось невероятным, что здесь, в далеком таежном поселке, среди заснеженных сопок звучат, как будто наяву, завораживающие голоса Леонида и Эдит Утесовых, Клавдии Шульженко, Изабеллы Юрьевой, Ляли Черной, Вадима Козина, Георгия Виноградова…. Многие из моих соседей по общежитию слушали их, возможно, впервые. Я как мог, оберегал свой подарок и, уходя на работу, оставлял его под присмотром надежных друзей. С Юрием Соломоновичем виделся потом всего несколько раз в стройуправлении. Он мимоходом улыбался мне в ответ на приветствие. Меламед вскоре уволился и уехал насовсем. Я об этом узнал, к сожалению, поздно и долго потом досадовал, что не расспросил моего дарителя, как и когда, попал к нему этот граммофон, у которого, судя по потертым углам, было весьма интересное прошлое. Но спустя несколько лет история подаренного мне граммофона получила неожиданное продолжение. Случилось так, что после публикации «Пепельницы» я стал сотрудничать с газетой, получая иногда редакционные задания. По одному из них меня и фотографа отправили на служебном газике в соседний большой город, чтобы сделать репортаж из пансионата для пожилых людей – эта тема уже волновала многих ветеранов стройки. Граммофон и пластинки, дабы соседи без спроса ими не пользовались, я прихватил с собой. Директор пансионата, молодая женщина с участливым лицом, радушно показывала свое хозяйство: уютные комнаты, просторную столовую, врачебный кабинет, окружающий здание небольшой парк, а затем пригласила в зал, где постояльцы собрались у телевизора, показывавшего какой-то праздничный эстрадный концерт. «Это мероприятие по программе музыкальной терапии», - шепнула нам директор. Однако зрители, милые старушки и степенные старики, смотрели на экран молча и безучастно, явно не испытывая душевного подъема от данной «терапии». Но все сразу же оживились, когда директор представила гостей: «Это корреспонденты, из газеты». На нас посыпались вопросы, требования и жалобы: «Разве это песни? Ни мелодии, ни слов, сплошное бесстыдство: гоп-стоп да полуобнаженные девицы», «Вы скажите там, в Москве: такая эстрада действует людям на психику», «Где народные певцы?»… – Эх, помню, приезжали к нам на фронт артисты, пели «Катюшу», «Синий платочек», – вступил в разговор сухонький старик со скуластым лицом. – А ещё помню: был в нашей части патефон. Всегда заводили его в дни передышки. Даже стихи о нем сочинили: «Принесло судьбою в третий батальон старенький Коломенский походный патефон»… И тут меня осенило: – Дорогие ветераны, это важно, подождите, я сейчас, – и бросился во двор к нашей машине. Через минуту на глазах у всех я уже ставил граммофонную пластинку. Ко мне подошел фронтовик, вспомнивший стихи о батальонном патефоне, и попросил: – Дозвольте мне, пожалуйста. Я с этой техникой знаком, не подведу. Вокруг моего граммофона сгрудились все обитатели пансионата. О телевизоре все забыли – одна пластинка сменяла другую. Я смотрел на притихших, задумавшихся людей, которые под любимые полузабытые песни вспоминали, наверное, свою молодость, родительский дом, родные лица… Перед отъездом пожилые люди окружили нас со всех сторон: – Будьте так милосердны, оставьте нам ваш старинный проигрыватель хотя бы еще на пару дней. Нет-нет, мы его не повредим, не бойтесь! Директор вышла нас провожать и предложила: – Может, вы нам граммофон продадите? Сами видите, как ожили люди. У меня по смете на такие покупки предусмотрены деньги. Из-за неприкрытой двери была слышна очередная пластинка: «Hе уходи, еще не спето столько песен, Еще звенит в гитаpе каждая стpуна».... Ах, милый директор, подумал я и вспомнил Юрия Соломоновича: «Есть вещи дороже денег»… Александр Щигленко.
В одном из последних сборников альманаха «Перекресток» была напечатана документальная повесть члена лиги курских писателей Александра Щигленко. Эта повесть – воспоминания ребенка войны с символичным названием «Иду и возвращаюсь» была отмечена жюри конкурса имени писателя Константина Воробьева. Сегодня мы публикуем новое произведение Александра Петровича. Тот, кто впервые когда-либо напечатался в газете, помнит, вероятно, неожиданный прилив горделивого чувства собственной важности, что до смешного схоже с тем щенячьим восторгом чеховского героя из рассказа «Радость», прочитавшего газетную заметку о себе, как он, будучи нетрезвым, попал под лошадь извозчика: «Ведь теперь меня знает вся Россия!». И я (о, святая простота!) скупил тогда в киоске «Союзпечати» изрядную пачку газет со своей «Пепельницей» и гордо зашагал по поселку, искоса поглядывая на прохожих, пытаясь поймать их восторженный взгляд. Но странное дело – все равнодушно проходили мимо, и лишь знакомые приветствовали меня по обыкновению кивком головы. К счастью, мнимая гордыня недолго затмевала мне свет, спустя уже неделю всё вернулось в привычное русло: работа, встречи в «Литре», новые сюжеты. Наивные представления о народном интересе к своей «Пепельнице» развеялись окончательно. Но однажды… Однажды вечером дежурная тётя Клава, отвечавшая за допуск посторонних в общежитие, передала через кого-то, чтобы я вышел на вахту. Меня ожидал незнакомый пожилой человек в зимнем дорогом пальто и меховой шапке, что было непривычно для обитателей нашей общаги, ходивших преимущественно в брезентовых бушлатах и телогрейках. В руке он держал небольшой чемоданчик с потертыми углами. – Меламед Юрий Соломонович, - представился гость. – Вы меня, быть может, даже знаете: я работаю заместителем главного бухгалтера стройуправления. При этих словах строгая тётя Клава, обычно не допускавшая никаких снисхождений к посетителям, подобрела лицом и предложила нам пройти для беседы в красный уголок. – Можете смеяться надо мной, – начал Юрий Соломонович, – но все эти дни я думал о том граммофоне, что не продал вам жадный старьевщик из вашей «Пепельницы», заломив за него цену дороже Лувра. – Понимаете, – смущенно пробормотал я, – там ведь речь о герое рассказа, а не обо мне… – Понимаю, почему не понять, – продолжил гость. – Я, упаси господи, не писатель, но связь между автором и персонажем иногда-таки вижу. Возьмите хотя бы Пушкина и Евгения Онегина. Вы, извините, откуда родом? Из-под Житомира? О чем мы тогда говорим? Так вот, я хочу подарить именно вам граммофон… Юрий Соломонович поставил на стол потертый чемоданчик и открыл его. Под его крышкой был встроен плоский рупор с блестящей изогнутой трубкой мембраны, а рядом с диском для пластинок читалась надпись: «Артель «Граммофон», Ленинград». Меламед приладил пластинку, вставил в мембрану маленькую стальную иголку, завел ручкой пружину и после легкого шороха послышался далекий голос певца: «Осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане…». – Это Вадим Козин, довоенная запись, Ногинский завод грампластинок, – произнес он. – Вот вам в придачу ещё десяток старых пластинок и пакетик граммофонных игл. Изделия редкие, берегите их. – Юрий Соломонович, вы это всерьез? – изумился я, не веря в происходящее. – А то что же? Шучу, что ли? И хотя еврея без шуток не бывает, но здесь другой коленкор. Говорят: добрые дела – дороже денег. Только не надо их откладывать на потом. Вот дядя Сема из вашего рассказа не поспел вовремя поставить комиссару на стол свою пепельницу, а тот взял да уехал. Ваше сочинение, скажу по правде, меня очень тронуло, в нем много честных слов о нашей необъяснимой судьбе. Иные люди, не про нас будет сказано, по бедности ума лишь злословят на этот счет…. Поэтому не стесняйтесь, владейте, вы ведь хотели иметь эту вещь? И он решительно пододвинул ко мне граммофон… После ухода Юрия Соломоновича в мою комнату набилось столько народу, что приходилось сидеть на подоконнике и даже на полу. Казалось невероятным, что здесь, в далеком таежном поселке, среди заснеженных сопок звучат, как будто наяву, завораживающие голоса Леонида и Эдит Утесовых, Клавдии Шульженко, Изабеллы Юрьевой, Ляли Черной, Вадима Козина, Георгия Виноградова…. Многие из моих соседей по общежитию слушали их, возможно, впервые. Я как мог, оберегал свой подарок и, уходя на работу, оставлял его под присмотром надежных друзей. С Юрием Соломоновичем виделся потом всего несколько раз в стройуправлении. Он мимоходом улыбался мне в ответ на приветствие. Меламед вскоре уволился и уехал насовсем. Я об этом узнал, к сожалению, поздно и долго потом досадовал, что не расспросил моего дарителя, как и когда, попал к нему этот граммофон, у которого, судя по потертым углам, было весьма интересное прошлое. Но спустя несколько лет история подаренного мне граммофона получила неожиданное продолжение. Случилось так, что после публикации «Пепельницы» я стал сотрудничать с газетой, получая иногда редакционные задания. По одному из них меня и фотографа отправили на служебном газике в соседний большой город, чтобы сделать репортаж из пансионата для пожилых людей – эта тема уже волновала многих ветеранов стройки. Граммофон и пластинки, дабы соседи без спроса ими не пользовались, я прихватил с собой. Директор пансионата, молодая женщина с участливым лицом, радушно показывала свое хозяйство: уютные комнаты, просторную столовую, врачебный кабинет, окружающий здание небольшой парк, а затем пригласила в зал, где постояльцы собрались у телевизора, показывавшего какой-то праздничный эстрадный концерт. «Это мероприятие по программе музыкальной терапии», - шепнула нам директор. Однако зрители, милые старушки и степенные старики, смотрели на экран молча и безучастно, явно не испытывая душевного подъема от данной «терапии». Но все сразу же оживились, когда директор представила гостей: «Это корреспонденты, из газеты». На нас посыпались вопросы, требования и жалобы: «Разве это песни? Ни мелодии, ни слов, сплошное бесстыдство: гоп-стоп да полуобнаженные девицы», «Вы скажите там, в Москве: такая эстрада действует людям на психику», «Где народные певцы?»… – Эх, помню, приезжали к нам на фронт артисты, пели «Катюшу», «Синий платочек», – вступил в разговор сухонький старик со скуластым лицом. – А ещё помню: был в нашей части патефон. Всегда заводили его в дни передышки. Даже стихи о нем сочинили: «Принесло судьбою в третий батальон старенький Коломенский походный патефон»… И тут меня осенило: – Дорогие ветераны, это важно, подождите, я сейчас, – и бросился во двор к нашей машине. Через минуту на глазах у всех я уже ставил граммофонную пластинку. Ко мне подошел фронтовик, вспомнивший стихи о батальонном патефоне, и попросил: – Дозвольте мне, пожалуйста. Я с этой техникой знаком, не подведу. Вокруг моего граммофона сгрудились все обитатели пансионата. О телевизоре все забыли – одна пластинка сменяла другую. Я смотрел на притихших, задумавшихся людей, которые под любимые полузабытые песни вспоминали, наверное, свою молодость, родительский дом, родные лица… Перед отъездом пожилые люди окружили нас со всех сторон: – Будьте так милосердны, оставьте нам ваш старинный проигрыватель хотя бы еще на пару дней. Нет-нет, мы его не повредим, не бойтесь! Директор вышла нас провожать и предложила: – Может, вы нам граммофон продадите? Сами видите, как ожили люди. У меня по смете на такие покупки предусмотрены деньги. Из-за неприкрытой двери была слышна очередная пластинка: «Hе уходи, еще не спето столько песен, Еще звенит в гитаpе каждая стpуна».... Ах, милый директор, подумал я и вспомнил Юрия Соломоновича: «Есть вещи дороже денег»… Александр Щигленко.